заржала, и вдруг совсем рядом ей откликнулась другая лошадь. Тысяча чертей, конная охрана! Он понял, что его преследуют, и стал выбираться из леса. Осталось совсем немного до Аркабузаиша, изрезанного оврагами, примыкавшими к зоне лесопосадок. Стук копыт позади него становился все громче. Скорее, Теотониу! Наконец добрался. Он соскочил с лошади и дал ей хорошего пинка. Животное понеслось, то ли испугавшись, то ли поняв его намерение. Теотониу спрятался в небольшой яме. Он видел, как один за другим проскакали мимо него три всадника, которые скоро скрылись в направлении Тойрегаша.
Как только утих стук копыт, старик вышел из своего укрытия и в утренних сумерках осторожно двинулся в Аркабузаиш. Поглядев со склона на темные крыши деревни, он сказал себе: «Ну, негодяи, я отомщен!»
Лошадь уже спокойно стояла у ворот д-ра Ригоберто, хозяева наверняка не заметили ее отсутствия. Он привязал Бичу к яслям и, радостно обхватив ее морду, стал целовать кобылу; так или иначе она помогла ему отомстить. Продолжая ликовать, Теотониу отправился домой. Сколько проскакал он за эти шесть часов? То шагом, то галопом по запутанным тропам зоны он проехал, очевидно, не меньше тридцати километров. Когда выгоняли скот, старик отправился на переговоры с арендатором. Поторговавшись, они в конце концов договорились и распили бутылку вина. Какой-то прохожий рассказал им о пожаре, который охватил лес со всех сторон. Хорошо, подоспели пожарные, а то пропал бы труд нескольких лет, стоивший к тому же больших денег. Однако Лесная служба не стала просить помощи у деревень, подозревая, что кое-кто из жителей принимал участие в этом злодеянии. Вызвали только пожарных из всех сел и городов от Гуарды до Вила Реал. До самого вечера в Серра-Мильафрише бушевало багровое море пламени. Было трудно дышать. Густые клубы дыма окутали все кругом, воздух стал горьким и душным.
Прошло несколько лет. После долгой засухи, какая бывает только в бразильской Сеаре, на Серра-Мильафриш обрушилась небывалая доселе гроза. Потоки воды снесли речные мосты, размыли пашни, разворотили целину, залили хлева со скотом, затопили людей. Наступило светопреставление! — провозглашали священники со своих кафедр.
Когда над Рошамбаной взошло яркое солнце, волк и волчица вышли из кустов, уцелевших после потопа. По склонам медленно стекали потоки воды, заросли дрока и вереска были пышны и высоки, как райские кущи. Кругом на размытых водой холмах стояли сосны с обломанными ветвями, черные и дрожащие, будто здесь пронесся шквал войны. Уцелели только птицы, крылья унесли их в дальние края, а большинство горных животных погибли, удушенные змеями бурных потоков.
Оба волка медленно вышли из зарослей и, осторожно переставляя лапы, взобрались по склону, чтобы укрыться на вершине скалы. Как прекрасно утреннее солнце, особенно после холодной сырой ночи! Как ласкают его лучи!
Скоро волки положили морды на лапы и разомлели от тепла и дремоты. Лениво щуря глаза, они вглядывались в горизонт, хотя, насколько хватал взгляд, не было видно ничего интересного. Молочную белизну неба прорезала вдали фиолетовая гряда Эштрелы, холмы перемежались с дремлющими долинами, черными или темно-синими, как озерца чернил. Было время, когда скот после утреннего выгона возвращается в хлев. По звону колокольчиков, который постепенно замирал вдали, пока вовсе не таял в воздухе, как подхваченная ветром мелкая пыль, волки отлично понимали, что делается. Когда эхо усиливало этот звон, они поднимали морды и настораживались, зорко вглядываясь вдаль. Потом звуки опять замирали, и волки снова начинали дремать.
На крутых склонах, меж камнями самых различных размеров от тех, которые катятся, только коснись их ногой, до валунов, которые не увезешь и на телеге, слой земли столь тонок, что в нем еле держатся чахлый вереск и боярышник. Здесь выводят своих детенышей куропатки да кролики на солнцепеке роют зимние норы. Волки наслаждались тихим утром, их никто не тревожил, и постепенно они пьянели от тишины и простора. Жизнь никогда не была щедра к ним, но они не жаловались. А сейчас солнышко ласково грело этих вечных бродяг. И если бы они не любили бродяжничать даже с риском нарваться на пулю, они остались бы блаженствовать там до скончания времен.
Ящерица выскользнула из норки и, сверкнув блестящей, как ртуть, головкой, прошмыгнула мимо. Сквозь еле заметную щелочку глаз волчицы увидел ее совсем рядом. Волчица могла бы раздавить ящерицу, но зачем? Дремота разморила даже зверя. Вдруг волк вздрогнул и коротко взвыл. Наверно, увидел что-то во сне. Но волчицу это не волновало, вытянувшись во всю длину, она принялась облизывать соски, в которые тыкались мордочками волчата. Потом волчица спокойно улеглась спать. Ей снились козлята, ягнята, псы, пастухи. Вот бы поесть! Какое наслаждение сломать хребет ягненку и унести его в зубах! А потом утолить жажду его сладкой кровью! Но дремота овладела волчицей, и даже думать о добыче было лень. К тому же помогала природная привычка к голоду. Из раскрытой пасти волчицы свисал язык, она тяжело дышала. Но вот в памяти снова всплыли дни пиршеств, когда было сколько угодно потрохов и нежных бараньих ножек. Слюни потекли на лапы, и, заметив это, волчица принялась лизать их, хотя лапы и без того были чистые.
Волк спал, разомлев от свежего воздуха; его серое брюхо то опускалось, то поднималось плавно, словно волны во время прилива. Сорока слетела с вершины скалы, но, увидев волков, взмыла и улетела прочь. Этим только попадись, прощай тогда жизнь. За ней с утеса у Рошамбаны прилетел ворон, большой и крикливый. А этому что нужно? Время было голодное — ни каштанов, ни желудей, и воронье мерло. Найти мертвого кролика на дороге или в его монашеской келье было чудом.
Слышно было, как внизу, в зарослях дрока, лопаются стручки; с кустов вереска, если к ним прикоснуться, дождем сыпалась темно-серая пыльца. Спокойные воды ручья журчали, будто смех девушки. Волчица уголком глаза наблюдала за местностью. Какая богатая и шумная деревня лежит внизу! Столько там коз и овец! Все стаи в горах могли бы наесться до отвала на целый год! Но козы и ягнята были за оградой, за коваными дверями, под защитой псов. Разве до них доберешься?!
Волчица задумалась. Слушала, как журчит вода, и от этих звуков и жары ей захотелось пить. Она поднялась, посмотрела на волка, который поднял морду, словно сообщила о своем желании. И пока она шла к ручью, он провожал ее тусклыми глазами. Вставать не хотелось, да и зачем, если его не мучит жажда. Он так и остался лежать, вытянув морду и не сводя взгляда с волчицы. Она шла медленно и
